Пряжа тянется, тянется, тянется… Станок ходит ровно, размеренно, убаюкивая своим шумом: клац. клац. клац. Клац клац клац. Хелейна прядет и видится ей голубое небо и полет дракона, даже чувствует ветер в волосах и холодную свежесть облаков. Но ее дракон закован и привязан так же как Хелейна заточена в своем несовершенном теле. Хелейна ткет плащ своим сыновьям. Хелейна ткет судьбу своего короля. Клац клац клац. Клац клац. Клац. Когда-то она летала вместе со своим драконом, забывая кто она такая. Ветер пел свою холодную песнь свободы, а Хелейна все больше путалась кто она – дочь королевы, жена короля, мать своим детям или серебряный дракон? А может и то и другое сразу? Но полет затягивает, заманивает и вот уже кажется ей, что в легких разгорается пламя, а не слова. Пока длится их полет Хелейна чувствует свободу, которая ужасает больше неволи и стоит каменным сводам нависнуть над ее головой, как выдыхает спокойно. Она – от крови дракона, но она – человек. Всего лишь хрупкий человек и просыпается стоя у окна, пугается себя – полет казался таким настоящим. Больше ей нельзя летать, больше нельзя забывать.

Она прядет и ей видится дым. Дым затянул небо. Дым стелется по полу. Это чадит камин. Это горит плоть. Это дышит дракон. Это все ей кажется. Дым везде – он проникает в ее мысли, туманит собой реальность, скрывает четкость предметов. Рука замирает в неопределенности и Хелейна оглядывается в темноту коридоров и долго всматривается в темноту. Вздрагивает, велит закрыть плотнее двери и подкинуть поленьев в камин. Сегодня темнота шепчет ей свои тайны, которые совсем не приносят радости. Знает что она – другая. Не боится своей инаковости, не пытается угождать другим… Только мелькают ловкие руки, подтягивают нить к нити, сплетая новые судьбы и истории. Призраки видений ходят по ее комнате, трогают вещи, переговариваются о чем-то, но Хелейна привыкла их не замечать, лишь иногда эхом повторяя их слова: драконы танцуют. Драконы кружат в танце и поют свою последнюю скорбную песнь.

Ее дети спят, пока она вышивает тонкой нитью черный шелк и каждый стежок ложиться рядом, не затягиваясь узлами или бахромой – Хелейна умелая рукодельница, забывающая о непонятном и пугающем мире за стенами замка. Стежок за стежком. Стежок за стежком. Шепчет слова, которые сами к ней приходят, склоняется все ниже и ниже, пока – она верит – творит материнскую магию. Хелейна не колдунья, не волшебница, но верит в силу богов и материнской заботы, материнского покровительства. На черной ткани распускают крылья драконы: серебряный, золотой, зеленый, красный… Нить ложиться ровно, переливается в неровном свете лучин, сверкает каплями свежей крови, затухает с похоронным звоном. Вздрагивает как от порыва холодного ветра, встает с разбросанных по полу подушек, чтобы невесомо коснуться спящих мальчиков, убеждаясь, что они тут, с ней, под ее защитой. Под защитой семерых и драконов.

Клац. Клац. Клац. Ткать легко, только не забывай менять цвет, вырисовывая зелено-черную клетку. Клац клац клац. Ряд за рядом, ряд за рядом. Хелейна грезит наяву, видя покрытые белыми цветами холмы-могильники древних воинов, над которыми кружат старательные пчелы, готовя свой улей к долгой зиме, которая убьет все живое. Ловкие пальцы замирают в воздухе и девушка начинает дрожать, словно пробежавший сквозняк был лютой метелью. – Слишком темно. Темно… Надо подбросить еще дров в камин, – тихо шепчет, но служанке достаточно и этого, чтобы расслышать приказ, а потом раскланявшись покинуть комнату, спеша за новыми дровами. Хелейна поднимает голову, чтобы встретиться с внимательным взглядом матери и встревоженно прошептать и ей: – Тьма идет вместе с холодом. – Очередные бессмысленные, даже очевидные слова, срываются, чтобы рассыпанным горохом раскатиться по комнате, забиваясь-забываясь под кроватью и в пыльных углах. Чтобы потом в самый неподходящий момент наступить голой ногой, выбивая непрошенные слезы боли и обиды. Горошины малы, попробуй разгляди…

[indent] Тени от голых ветвей падали на бетонную плиту за школой, рисуя на её поверхности причудливый узор, напоминающий треснувшее стекло. Арнольд сидел, прислонившись к холодной стене, и медленно выдыхал дым сквозь стиснутые зубы. Сигарета в его пальцах догорала, оставляя на коже едва заметный ожог, но он не торопился её гасить – физическая боль казалась чем-то далёким и незначительным по сравнению с тем, что происходило у него внутри. 
[indent] Сквозь дымовую завесу он наблюдал, как ворон на краю мусорного бака методично разрывает пакет, выискивая что-то съедобное. Птица двигалась резко, нервно, будто ожидала удара в любой момент. Арнольд понимал это чувство. 
[indent] Шаги раздались неожиданно – тяжёлые, уверенные, с нарочитой небрежностью разбивающие тишину заднего двора. Тень перекрыла свет, и Арнольд медленно поднял взгляд. 
[indent] Перед ним стоял Рой – новичок, чья репутация распространялась по школе быстрее, чем он сам успевал появляться в коридорах. Его узкие глаза блестели неприятным любопытством, а губы растянулись в ухмылке, обнажая чуть кривые зубы. 
[indent] - Значит, ты тот самый Коротышка – голос Роя звучал притворно-дружелюбно, но в нём явственно читались нотки чего-то хищного. – Из того самого пансионата, да? 
[indent] Арнольд не ответил. Он сделал последнюю затяжку, чувствуя, как горячий дым обжигает лёгкие, затем раздавил окурок о бетон, оставив чёрный след. Рой не ожидал молчания. Он наклонился ближе, и Арнольд уловил запах дешёвого дезодоранта и чего-то кислого - Говорят, раньше ты всех спасал. А теперь что? Сидишь тут, как привидение, и куришь, пока твой дом разваливается? 
[indent] Пальцы Арнольда непроизвольно сжались, но его лицо оставалось неподвижным. Он поднялся – не резко, а скорее устало – и на мгновение их взгляды встретились. В глазах Роя мелькнуло что-то неуверенное, но он быстро взял себя в руки. - Ладно, герой – он сделал шаг назад, разводя руками в фальшивом жесте примирения. – Просто хотел познакомиться. Ведь тут, понимаешь, выживают не те, кто молчит. 
[indent] Арнольд повернулся к нему спиной, доставая новую сигарету. Его голос, когда он наконец заговорил, звучал тихо, но с какой-то металлической ноткой - Наиболее заметные чаще всего падают. 
[indent] Он не видел, как Рой замер на мгновение, прежде чем уйти. Не видел того странного взгляда, который тот бросил через плечо. Арнольд уже снова сидел на своём месте, наблюдая, как ворон улетает с куском чего-то белого в клюве. Сигарета в его пальцах догорала, но закурить новую почему-то уже не хотелось. 
[indent] Где-то вдалеке прозвенел звонок, возвещая конец перемены. Скоро начнутся уроки. Скоро он снова увидит Роя в коридорах. Скоро... Но пока была только эта бетонная плита, тени от голых ветвей и тишина, которая казалась громче любых слов. 
[indent] Коридор Хиллвудской школы в этот осенний вечер представлял собой удручающее зрелище – длинное, плохо освещённое пространство, где пыль, поднятая сотнями ног, медленно оседала на потрёпанные шкафчики, а тусклый свет люминесцентных ламп придавал всему вокруг болезненный зеленоватый оттенок. Арнольд шёл сквозь эту пустоту, ощущая под ногами липкость недавно вымытого, но уже успевшего покрыться пятнами линолеума. Его шаги звучали глухо, будто он пробирался сквозь густую, вязкую субстанцию. 
[indent] За спиной доносились обрывки разговоров, смешки, хлопанье дверок – привычный школьный шум, который за последний год он научился пропускать мимо сознания, как статику. Он уже почти достиг поворота к выходу, когда воздух перед ним сдвинулся, и в поле зрения возникла знакомая фигура – Рой Питерсон, его новый преследователь, растянувшийся во весь свой немалый рост поперёк коридора, словно паук, перекрывающий мухе путь к спасению. Его лицо, всегда носившее выражение глумливой самодовольности, сейчас искривилось в особенно противной ухмылке. 
[indent] - Ну что, Коротышка – голос Роя звенел фальшивой весёлостью, – Опять торопишься в свой пустой дом? Или там тебя ждут только призраки? - Арнольд замедлил шаг, но не остановился. Его пальцы непроизвольно сжались, ногти впились в ладони, оставляя на коже красные полумесяцы. Он ощущал, как что-то тёплое и тяжёлое поднимается из глубины грудной клетки, заполняя горло, сдавливая виски. 
[indent] Коротышка.
[indent] Так его называли в детстве, когда всё ещё было нормально. Он всегда был ниже многих одноклассников, а его фамилия лишь подкрепляла это прозвище. Но сейчас оно звучало абсурдно – особенно из уст человека, знавшего его лишь по слухам. Да и ростом он не уступал Рою, который сейчас пафосно упирал руки в боки и ухмылялся. 
[indent] - Пропусти, – его собственный голос прозвучал чужим, низким и глухим, будто доносился из-под воды. 
[indent] Но Рой, разумеется, не пропустил. Он сделал преувеличенно театральный шаг вперёд, и Арнольд почувствовал его дыхание – мятная жвачка и что-то кислое. 
[indent] - А что ты сделаешь, если я не пропущу? – Рой склонил голову набок, как любопытствующий пёс. – Позовёшь на помощь свою мёртвую бабушку? 
[indent] Всё произошло слишком быстро и одновременно будто в замедленной съёмке. Арнольд не помнил, как его кулак сблизился с челюстью Роя, но навсегда запомнил хруст, отдавшийся во всех костях руки, и внезапную теплоту, разлившуюся по костяшкам пальцев. 
[indent] Питерсон отлетел назад, ударившись затылком о металлическую поверхность шкафчика, и на секунду в коридоре воцарилась абсолютная тишина – даже самые болтливые ученики замерли с открытыми ртами. 
[indent] Но этого было мало. 
[indent] Слишком мало.
[indent] Арнольд двинулся вперёд. Его руки сами собой схватили Роя за воротник, сминая ткань, поднимая и снова прижимая к шкафчику, который прогнулся с жалобным скрипом. Где-то за спиной раздался испуганный вскрик, кто-то схватил его за плечо, но он дёрнулся, сбрасывая назойливые пальцы. 
[indent] - Повтори – его голос теперь звучал как скрежет камней под жерновами. – Повтори, что ты только что сказал. - Но Рой не повторял. Его глаза, обычно столь самоуверенные, теперь бешено метались из стороны в сторону, а из разбитого угла рта тонкой розовой ниткой стекала слюна с примесью крови. 
[indent] Арнольд занёс руку для нового удара, но в этот момент чьи-то сильные руки обхватили его сзади, оттаскивая. Он вырвался из цепкой хватки и вновь впечатал Роя в помятые шкафчики.
[indent] Шортмэн уже не видел никого вокруг, перед ним мелькали другие лица — социальный работник с его вечной папкой документов, врач в белом халате, тётка из Портленда с её бесцветными стенами и расписанием на каждый час. Все они сливались в одно пятно, и он снова занёс руку для удара.

[indent]  [indent] оставь меня в покое

[indent] Мисаки не хочет никого сейчас видеть, вообще никого, убежать домой и спрятаться там, переживая свое очередное поражение, самое из всех сокрушительное. Не хочет говорить ни с матерью, ни с Судзуной, с Усуи - тем более; не хочет, но в то же самое время надеется, что он догонит ее и не даст уйти, и эта теплеющая в груди надежда заставляет злиться еще сильнее. Противоречит сама себе: говорит одно, делает другое, и так получается только с Усуи, стоит давно признать - он особенный, он ей нужен, как бы упрямо ни утверждала иное, и в ее «ненавижу» звучит большее чувство, чем у многих в «люблю».

[indent] Мисаки привязалась, приручилась, как кошка, что сначала опасливо идет на зов, а то и когтями в руку впивается, а потом понимает, что ей не желают зла и не обидят и начинает доверять, начинает быть ласковой, потихоньку, постепенно. Мисаки приручили - она скорее умрет, чем признается, но без Усуи ей было... странно. Когда училась до пляски букв и цифр перед глазами, старалась о нем не думать, но думала, иногда хотела даже заговорить с ним, словно в ее комнате находится - он же всегда рядом. Вспоминала, что не рядом, и прятала в себе разочарование, окунаясь с головой обратно в учебу.

[indent]  [indent] оставь меня в покое

[indent] Как и следовало ожидать - ее догоняют и удерживают, Мисаки сопротивляется только для порядка, позволяя увлечь себя за угол. «Миса-тян» звучит непривычно, фамильярно [слишком], но у нее язык не повернется потребовать звать ее «Аюзава, они достаточно сблизились, чтобы забыть про официоз, но точно так же у Мисаки не повернется язык назвать Усуи по имени. Аой - парень, но он гораздо милее и женственнее нее, а Мисаки и хотелось бы говорить и делать милые вещи, но она не умеет, у нее не получится, такой, как она - строгие отповеди и нотации, а то и крик, по-другому никак.

[indent] - Вечно ты мне мешаешь! - взрывается Аюзава, краем сознания понимая, что ужасно неправа, но и сдержаться не выходит. - Всегда ты влезаешь! Ты как будто следишь за мной, чтобы потом опять показать, насколько ты крутой! Тебе это нравится?

[indent] Мисаки не сразу соображает, что ей сказали, увлеченная гневной тирадой. Замолкает, растерянно хлопая глазами - опять она сорвалась без причины, как Усуи вообще может это терпеть?

[indent] А еще Аюзава рада его видеть и ужасно соскучилась, но разве же сможет признаться? Только начать ругаться в который раз.

[indent] - Не знал? Ну... - она проводит ладонью по лицу. - Что ж, и тебе не дано знать всего.

[indent] Часть Мисаки жутко хочет обнять Усуи и перестать все усложнять, выстраивая стены, которые неизменно ломались, другая часть против и хочет уйти. Аюзава сохраняет баланс: и не бросается парню на шею, и не уходит. И в сторону не спешит отодвигаться, увеличивая расстояние, рядом стоит, злится так, что убить готова, но вспоминает тот ночной класс и фейерверки, и тот первый поцелуй на крыше, и все их объятия и прикосновения, невинные, но такие смущающие: браво, Мисаки, это определенно то, о чем стоит сейчас думать. У нее отняли шанс на лучшую жизнь, а она вспоминает, как целовалась с Усуи и как ей было тогда... хорошо.

[indent] - Знал или нет - какая теперь разница? - ворчит девушка. - Ты поступил, ты опять выиграл, наслаждайся, - как перестать язвить и выпускать иголки? Усуи ей не враг, она же знает, что он не специально, может, и вовсе не хотел «выигрывать» и демонстрировать свое превосходство, да так вышло. Но и попросить его уступить ей место Мисаки не сможет ни за что на свете, в крайнем случае поступит в следующем году, заодно накопит больше денег на обучение, работая в «Мэйд-латте». Только не всю жизнь же там работать, цепляя на себя костюм горничной? Это весело, начальница не считает, что это как-то неправильно, ей тридцать лет [ей всегда восемнадцать], но ее полностью устраивает ее бизнес, тем более, он может быть прибыльным и выгодным, но Мисаки тянулась выше, гораздо выше, чем работа официанткой в пикантном наряде. Даже владеть подобным бизнесом казалось ей совершенно не престижным занятием. Мисаки хотела стать дипломатом - ездить в разные страны, увидеть больше, чем просто Японию, заниматься чем-то серьезным, по-настоящему важным; как выяснилось на практике, у нее как минимум получается организовывать людей и руководить ими. Сложно - а когда ей было легко, у нее всегда все сложно, причем часто по ее же вине.

[indent] - Ладно, - Аюзава сдается - временно, но сдается. - Извини. Я постараюсь поступить в следующем году, - не драться же за это место? С кем-то другим могла бы спорить, ругаться, доказывать, что она лучше, из глотки чужой бы свои права выгрызла, но Усуи - нет, здесь заранее ясно, что он сдал на баллы выше, причем вряд ли сильно напрягался, и он заслуженно поступил в университет, и... и пусть.

[indent] Разреветься хочется все больше. Ее усилия в который раз пошли прахом.

[indent] - Мне домой пора, - тихо говорит Мисаки, но не двигается с места, глядя вниз. На глаза начинают наворачиваться идиотские слезы: это ужасно глупо, но многие относятся к поступлению в университет серьезнее некуда, иногда это жизненно важно, кто-то из проваливших тесты абитуриентов даже решает покончить с собой, Мисаки о такой чуши никогда бы и не подумала, но все же...

[indent] Рыдание слышится со стороны - какая-то не поступившая девушка плачет взахлеб, никого не стесняясь. Аюзава, вместо того, чтобы убежать, прижимается лбом к плечу Усуи; это ничего не значит, конечно, как обычно, просто она устала, и все.

Холодно. В покоях друидов было так холодно, что аж пальцы сводило, отчего они поджимались даже на ногах и хотелось обнять саму себя, чтобы хоть немного согреться.  И перестать дрожать. Арабелла чувствовала, как эта мерзкая дрожь заставляет ее стоять на месте, сжимая губы в плотную линию и часто дышать, чтобы не заплакать и не признаваться себе, что ей до подкашивающихся коленок страшно, а не холод виноват в том, что она старается сжаться в как можно меньший комочек рядом с возвышающимися над ней Ратхом, что привел ее сюда, не оставляя ни малейших сомнений, что прошмыгнуть мимо него не получится, и Кагой, что смотрела на нее хуже, чем на дохлую крысу, попавшуюся в ловушку. Хотя обычно друиды даже на них смотрели с жалостью и пониманием. Но не сейчас.

Арабелла никогда не видела такого колючего и холодного взгляда, от которого мороз пробегает по позвоночнику, вынуждая сглотнуть как раз в тот момент, когда где-то совсем рядом, почти у плеча раздается тихий шелест,  в котором хочется найти спасение — отвести взгляд, посмотреть на листья деревьев, успокоиться, как говорил папа и не плакать — они же... они же ничего ей не сделают, правда?

Эта уверенность тает так же мгновенно, как девочка инстинктивно делает быстрый, дерганный шаг в сторону, едва сдержав крик, когда только повернула голову и оказалась перед раскрытой пастью змеи. Огромные клыки все еще угрожающе поблескивают в приглушенном свете пещеры.
— Пожалуйста, — дар речи возвращается тут же, когда нога чувствует, как вокруг нее начинает обвиваться чешуйчатое тело, и сразу находится смелость, чтобы вскинуть умоляющий взгляд на взрослых, — Отпустите меня! Мне очень жаль... Я больше не буду...

Я больше никогда-никогда не возьму ничего чужого и не подойду к священным символам...

Но ее даже не дослушивают. Или она сама замолкает — Арабелла не успевает понять, так как испуганно замирает, боясь лишний раз вдохнуть оттого, что икру ощутимо сжимает змеиный хвост, а ее голова с пугающе сверкающими глазами, как будто та все понимает, оказывается около уха — еще чуть-чуть и этот длинный раздвоенный язык его коснется. Даже на секундочку представить, как это будет чувствоваться — и все тело сводит от спазма. Или от того, что Ратх шагает к ней — скормит сейчас еще этой гадюке прямо тут или оплеуху отвесит, так что надежнее замолчать и даже зажмуриться.

— Это безумие, Кага, — внезапная поддержка отзывается вспышкой надежды и тепла в груди, что Арабелла даже рискует снова открыть глаза, стараясь смотреть только на друидов и усилием воли не позволяя себе скашивать взгляд на голову змеи в опасной близости от своей, — Она всего лишь...
— Всего лишь кто, Ратх?! — резкий тон Каги как пощечина заставляет вздрогнуть и тут же пожалеть об этом, так как ногу тут же сжимают сильнее, а взгляд женщины словно приковывает к месту, не позволяя отвернуться, — Воровка? -  Арабелла вжимает голову в плечи, — Отрава? — сердце пропускает удар, прыгая куда-то в горло и словно останавливаясь там, — Угроза? — губы все-таки начинают дрожать, — Я посажу  под замок дьявольское, — по позвоночнику словно пробегают искры, а кончики пальцев начинает покалывать, когда на мгновение она встречается взглядом с Кагой, что специально выделяет это слово, — Семя. И изгоню всех чужаков прочь.

Неужели эта деревяшка была настолько ценной? Она ведь не хотела ничего дурного — старший друид разрешил им остаться, а этот ритуал все испортил бы. Им бы опять пришлось скитаться, их бы могли съесть гноллы, гоблины, кто угодно! В историях, что рассказывали о героях, те всегда принимали смерть или заключение с честью, когда боролись за правое дело и знали, что их народ все равно выживет — но сейчас знание, что Мол все равно попробует выкрасть этот идол, чтобы не дать друидам завершить ритуал и выгнать всех из безопасной Рощи, ничуть не помогали. Наоборот, хотелось кричать и топать ногами, а еще пожалеть себя от досады, что все закончится вот так: позорно, холодно и в животе какой-то змеюки, которую Арабелла уже видела краем глаза и не могла игнорировать, только чуть податься назад, старательно дыша через нос и стараясь не поддаваться панике, что поднималась изнутри. Ведь если ее оставят здесь, а всех выгонят, кто помешает Каге пустить ее на корм своей гадюке? Судя по ее взгляду, именно это она и собиралась сделать, стоит только Ратху и остальным уйти.

Не хочу умирать. Не хочу-не хочу-не хочу-не хочу!

Арабелла чувствует, как  вместе со вспышкой отчаяния и осознания несправедливости такого наказания за попытку спасти их всех, ей почему-то становится чуть легче двигаться, словно ноги обдало теплом, а на плечи накинули одеяло. Наверное, это все шаги, раздавшиеся позади Каги и вынуждающие всех обернуться виноваты — точно-точно они, потому что хоть и змея пытается помешать, тифлинг едва не привстает на носочки, силясь хоть немного выглянуть из-за друидов. Как бы ей хотелось закричать, замахать руками, привлекая к себе внимание — вдруг, это мама с папой, но пока не получается даже разглядеть вошедших.

В углу тёмного коридора, где факелы горели тускло, отбрасывая дрожащие тени на стены, Амикус склонился над ней — светловолосой слизеринкой с безупречно ровной осанкой и чуть нервным блеском в глазах. Она прижималась к нему спиной к холодному камню, пальцы судорожно цеплялись за лацканы его мантии, словно он был единственной опорой во всём Хогвартсе. Он наклонился ближе, чувствуя её прерывистое дыхание на губах, и поцеловал — не с нежностью, не с желанием, а с холодным расчётом.

Её губы были мягкими, послушными, она тихо вздохнула, когда он провёл рукой по её талии, как будто мечтала, чтобы этот момент стал началом чего-то большего. Он же лишь скользил по поверхности — глазами, прикосновениями, как змей, проверяющий почву перед броском. Всё это было театром, репетицией не ради неё. Ради той, кто должна увидеть.

Он почти чувствовал взгляд Алекто ещё до того, как она появилась. Это всегда так — между ними словно натянута тонкая невидимая нить: стоит одному сделать шаг, другой чувствует колебание. И когда он, не отрываясь от поцелуя, уловил краем глаза тень у входа в коридор, губы его изогнулись в лёгкой, хищной усмешке.

Он знал, что она смотрит. Знал, что в её голове вспыхнет ярость, густая, как кровь на снегу.

Поцелуй закончился так же внезапно, как начался. Он отступил на шаг, оставив девчонку ошеломлённой и румяной, с дрожащими ресницами, словно она пережила нечто великое. Но его интерес к ней угас мгновенно. Она была не более чем спичкой — нужна только искра, чтобы разжечь пламя в другом месте.

Позже, сидя практически в самом конце Слизеринского стола, он наблюдал за Алекто в Большом зале. Как она смеётся чуть громче обычного, как склоняется к своим приятелям, нарочито не глядя в его сторону. Каждый её взмах рукой, каждый откинутый назад локон — это вызов. Молчаливое «мне всё равно», в которое не верил ни один её жест.

Он чувствовал это кожей — злость, ревность, колкую, как изморозь по утрам на чёрном озере. И в этом ощущении было что-то тёплое. Удовлетворяющее. Она злится, потому что он посмел. Потому что внутри — она считает его своим.

Когда он вошёл в старый класс, пропахший пылью и шкурками старых магических существ, и увидел её — напряжённую, с блестящими от ярости глазами, — у него внутри что-то дрогнуло. Она не бросилась с проклятиями. Нет. Она стояла, как перед битвой, стиснув палочку в белых пальцах, словно собираясь обрушить бурю.

Он сделал шаг вперёд. Потом ещё один. Между ними сокращалось расстояние, воздух становился плотнее.

— А ты ревнуешь, — произнёс он негромко, без вопроса, почти лениво, но в глазах плясал мрачный, узнающий огонь.

Она не ответила. И не нужно было. В её взгляде горело всё: ненависть, собственничество, то странное, порочное переплетение, которое тянулось между ними с детства.

Он подошёл почти вплотную, наклонился, так что их лбы почти соприкоснулись.

— Никто не поцелует меня так, как ты, — прошептал он, и в этом не было ни шутки, ни вызова. Только тихая, пугающая уверенность.

Пенелопа Фезерингтон не спешила выходить из такси, хотя машина давно остановилась у главного входа поместья Обри Холл. Воздух был прохладным, но в нём уже ощущался аромат хвои и лёгкий дымок от горящих где-то внутри каминов. Всё вокруг словно пропиталось ожиданием праздника: дорожки, укрытые тонким слоем инея, блестели в зимнем солнце, а ветки деревьев, обрамлявшие фасад поместья, были украшены лентами и гирляндами из еловых веток, будто обещая уют и тепло внутри. Пенелопа сидела, кутаясь в тёплую куртку, её руки чуть дрожали, но она не торопилась прерывать этот момент раздумий.

Она вызвалась приехать раньше, когда Элоиза, едва слушая, рассказывала, как много дел предстоит перед Рождеством. Остальные были заняты предпраздничной суетой, а у Пенелопы не было ни срочных дел, ни желания оставаться в Лондоне. Там её ждала пустота — токсичность её собственной семьи и бесконечные намёки на то, что быть незамужней в её возрасте просто непростительно. Недавний разрыв с Альфредом Деблингом только усилил ощущение одиночества. И хотя она знала, что этот роман был обречён с самого начала, расставание оставило в душе неприятный осадок.

Переступив порог поместья, Пенелопа почувствовала, как тепло каминов окутывает её, отгоняя зимнюю стужу. Холл встретил её знакомым уютом: тёмные панели на стенах были украшены зимними венками, а вдоль перил главной лестницы тянулась гирлянда из зелени, местами переплетённая с золотыми лентами. Персонал мелькнул где-то в коридоре, оставив её в одиночестве. Дом был пуст, тих, но это было почти идеально. Она сняла куртку, почувствовала запахи древесного дыма и пряностей, и поднялась наверх.

В своей комнате, той самой, которую ей неизменно выделяли во всех её взрослых визитах, Пенелопа ощутила странное спокойствие. Комната была небольшой, но уютной: мягкие ковры приглушали шаги, а свет из окна падал на кремовые обои с тонким золотистым узором. На тумбочке стояла ваза с засушенными цветами — вероятно, кто-то добавил этот штрих, чтобы сделать пространство ещё теплее. Пенелопа опустилась на край кровати, проводя пальцами по вышитому покрывалу, и позволила себе немного расслабиться.

Мысли о Бриджертонах пришли, как это часто бывало в Обри Холле. Она вспомнила, как они с Элоизой убегали от гувернантки, чтобы пробраться на кухню за тёплыми пирожками, или как Грегори однажды напугал их всех, выбежав из-за угла с окрашенной «кровью» рубашкой. Но чаще всего её мысли возвращались к Колину. Его смеющиеся глаза, лёгкость, с которой он смотрел на жизнь, и манера говорить так, будто каждое слово могло быть превращено в шутку. Он всегда был рядом, всегда такой близкий, но в то же время казался таким недосягаемым.

Она встала, подошла к окну. Во дворе на ветке дуба висела гирлянда с омелой, легко покачиваясь на ветру. Пенелопа позволила себе на мгновение закрыть глаза и представить, как это могло бы быть. Она видит себя под этой веткой, а рядом стоит Колин. Он улыбается своей фирменной лукавой улыбкой, а затем, будто невзначай, наклоняется ближе, отчего её сердце казалось бы пропускает удар. В тот момент весь мир исчезает: только его тепло, его голос, тихо шепчущий её имя, и прикосновение его губ. Это было глупо, она знала это. Но сердце сжалось от щемящей сладости, и Пенелопа отогнала образ, прежде чем он успел сделать её слишком уязвимой.

Её мечты всегда были слишком яркими, слишком недостижимыми. Но, несмотря на это, Обри Холл был местом, где она могла позволить себе мечтать. И в этой тишине, пока дом ещё не ожил гомоном Бриджертонов, Пенелопа позволила себе поверить, пусть ненадолго, что будущее может подарить ей нечто большее. Пока она не услышала как газует машина, отъезжая от дома, хотя её такси должно было уже давно уехать и что дёргает её выйти из комнаты, оставив вещи и вернуться к перилам лестницы, чтобы увидеть внизу холл первого этажа, но тот кто там находится является наименее ожидаемой персоной.
— Колин, — срывается его имя с её губ и она практически не моргая смотрит на него сверху вниз, не торопясь подходить к лестнице, чтобы спуститься, будто бы там перед ней мираж, игра воображения или вообще чудная ловушка.

она думала, что привыкла к ощущению уходящей из-под ног земли, опрокидывающей ее на спину, будто безмозглого жука, не способного бороться с обстоятельствами, только барахтаться снова и снова, стараясь встать на лапки. думала, что привыкла... она поднялась после взрыва, через боль, слезы и чувство одиночества, смогла найти, пусть и кажущийся кому-то неправильным, смысл двигаться дальше. смогла подняться после того, как узнала правду о бабушке и том, что в ее сердце заключено могущественное и так необходимое всем вокруг эфирное ядро, хотя принять то, что вся твоя жизнь была то ли ложью, то ли иллюзией было непросто. потерять любимых людей, а затем узнать, что... ты была частью эксперимента, лишь вещью, которую было необходимо спрятать... и это было тайной для тебя одной... она сумела выбраться из этого моря лжи на берег, но сейчас...

сейчас, когда тяжелые шаги раздаются в темной каюте, а перед глазами — калеб в этой странной темной форме, делающей его непривычно жутким, неузнаваемым и бесконечно далеким... как ей найти опору под ногами сейчас? как поверить в происходящее, не рехнувшись? вопросы толкутся в ее голове, пытаясь соскользнуть с языка.
— это и правда ты... ка... — он не позволяет ей договорить имя, перебивая твердым и холодным тоном. он никогда не говорил так с ней, никогда не смотрел так безразлично. он всегда был тем, у кого на плече она могла выплакать обиды, к кому бежала за поддержкой, за словами, которые утихомирят боль в груди, но сейчас... сейчас он кажется именно тем, кто способен сделать ей больно.

полковник дальнекосмического флота? как это произошло? где он был последние восемь месяцев? почему не сообщил о том, что жив? она чувствует, как от каждого невысказанного вопроса начинают дрожать губы. кейт закусывает нижнюю губу, стараясь сдержаться. она не будет плакать, нет. у нее нет на это права сейчас — стоит спустить эмоции с поводка и миссия будет провалена. если это калеб — прежний, ее калеб, — то он даст ей знак? если же нет... если это чья-то искусная ловушка, жестокая шутка или игра, в которую ее хотят впутать — она должна оставаться в образе, быть стойкой и... наказать их за подобное неуважение к ее семье? кейт сжимает кулаки, а затем выдыхает. успокойся...

— простите, сэр, — она стоически удерживает голос, не позволяя тому сорваться. она не знает правды, не уверена до конца, кто перед ней, а потому просто не может допустить ошибок, — вы напомнили мне одного человека, по которому я скучаю, — упорно смотрит на его лицо, стараясь уловить хотя бы тень, хотя бы кроху каких-то эмоций, которые она сможет считать и понять, которые... подпитают надежду внутри? она не знает чего боится больше: того, что этот бесчувственный и страшный человек окажется действительно калебом или... или что это не он. и чувству, которое поднялось внутри нее, едва расправив поломанные крылья, вновь придется умереть.

он вдруг склоняется к ней, обыскивая карманы, поднимает пистолет, и кейт чертыхается про себя. стоило оставить своё оружие дома, а теперь... ему достаточно пробить табельный номер на пистолете, чтобы узнать, кто она и кем является. такой глупый просчет. она просто не ожидала, что ее прикрытие так быстро разоблачат, поэтому не подумала... надо было думать, а теперь ты можешь втянуть в проблемы всю ассоциацию и дженну, позволившую тебе влезть в эту авантюру. нет, все будет в порядке. для всех охотников она в отпуске, а значит действует по собственной инициативе. кейт понимала это, когда прибыла в скайхейвен — она сама по себе. без прикрытия и надежного плеча рядом...

"калеб" вдруг склоняется еще ниже... и знакомый запах окружает ее с ног до головы — терпковато-сладкий, знакомый, в котором хочется утонуть — прижаться привычно носом к впадинке на его шее и дышать. дышать до потери сознания, не имея возможности надышаться им сполна. это он? это правда он? потому что его голос вдруг меняется, становится "его" голосом, предупреждающим ее об опасности болтливости — о камерах за его спиной и наблюдателях по ту сторону. о том, что лучше держать язык за зубами. не будь он ее калебом, стал бы предупреждать? руки дергаются инстинктивно, чтобы обнять его — такого близкого, — за шею, прижать его к себе. хорошо, что запястья все еще прикованы наручниками к креслу. неужели я совсем не могу держать себя в руках? не когда ты рядом, да...

— скажите, сэр, если бы этот человек был сейчас здесь... он был бы на моей стороне? — его кулон на ее груди, кажется, обжигает даже сквозь одежду. when you come back... — она оставила эту надпись, чтобы он всегда возвращался к ней. потому что хотела всегда быть домом калеба, быть той точкой в целой вселенной, которая будет его ждать не смотря на любые бури вокруг, — вы были бы на моей стороне? — его слова, которые он говорил ей всегда. снова и снова. которые врезались в ее память и сердце и оставались единственной непреложной истиной через годы.

i'll always be by your side

и она верила ему. верит до сих пор, глядя в его глаза, напоминающие пасмурное небо перед грозой. если это он... господи, хоть бы это был он. она никогда больше не отпустит его, не потеряет. она не хочет снова переживать эту боль. ей только нужно разобраться в том, что происходит здесь и сейчас. и задать ему все вопросы мира, надеясь, что он ответит на них.

Слово "надежда" давно исчезло из лексикона, умерло и было похоронено далеко на задворках памяти, куда не было ходу сознательному мышлению. А потом внезапно вернулось сквозь слой утрамбованной и давно просевшей земли, вырываясь оттуда, окаймленная огромными крылами, чтобы в беспощадном вихре сбить со своего пути все тщательно расставленные фигуры, которые Уилл пытался приделать на хлипкий клей показательной нормальности. Ему даже казалось, что получается у него неплохо. Однако жизнь внесла свои коррективы вместе с той самой надеждой, ожидавшей, казалось, своего часа вместе с каждой прочитанной в тот момент строчкой письма, которое он, подобно всем остальным, прятал подальше. С глаз долой, как говорится, но сердцу не прикажешь. В самые последние мгновения Грэму хотелось думать что он поступил правильно, выбирая небытие для себя и того, с кем не мог разделить жизнь не смотря на душащую много лет потребность, давно переросшую в чувства, обернутые в заботливо предоставленные бюро официальные документы и спрятал в сейф под грифом "совершенно секретно". Очень хотелось надеяться, что их похоронят вместе с ним волны Атлантики, скрыв под толщей глубокой темной воды всю боль и радость, которым, как он читал в тот момент, не было места в его мире. Ганнибал не сопротивлялся, хотя прекрасно видел к чему идет дело, и это прибавляло их личной трагедии оттенок покорной скорби и абсолютного принятия. Этого не мог дать никто другой, не смотря на попытки торговаться с собственной судьбой. Уилл пытался неоднократно, и вот к чему это их привело: к последним чистым и не замутненным мгновением, когда истина взяла бразды правления в свои руки и открыла не только глаза, но и сердца. Какой прекрасный и торжественный конец всему, который он приблизил собственными руками, не в силах больше терпеть терзающую его изнутри бурю недозволенных чувств. Момент истины здесь равнялся моменту смерти.

Во время этого короткого и яркого полета жизнь не проносилась перед глазами так, как должна была это сделать. Вместо нее яркими вспышками шли отрывочные мгновения редкого счастья, которое кто-то другой мог посчитать непривлекательным и ужасающе-гротескным по своей сути. В случае Уилла они служили путеводными звездами, складывающимися в целые созвездия и столкновения двух галактик: при совмещении они взрывались и поглощали друг друга для рождения сверхновой, которой в их случае оставалось оказаться погребенной на глубоком океанском дне, и Уилл был готов к этому - по крайней мере именно так ему самому казалось. Однако как выяснилось, Танатос насытился славной смертью Дракона, благосклонно приняв это жертвоприношение и оставшись слизывать с выбеленных ветром камней его черную кровь. И когда ледяные волны сомкнулись над головой, выталкивая воздух из легких, казалось, нечто смогло запустить сердце Уилл вновь, горяча кровь и заставляя ее разгоняться по венам. Тепло изгоняло холод, ощущая жар тела поблизости - еще никогда они не были столь близки как перед объятиями всепоглощающей пустоты, но она вновь оттолкнула их, словно давая очередной нелепый шанс на спасение. В какой-то момент Уиллу почудилось это лишь коротким замыканием в мозгу перед началом последнего отсчета, но импульс все продолжался и коротил, рассыпая искры вокруг и озаряя лицо Ганнибала невиданным светом, заставляя обмениваться таким нужным теплом уже бессознательно. Если бы кто-то потом спросил Грэма о его внезапно пробудившейся воле к жизни, то причиной стало почти отсутствующее дыхание возле его виска и слабый блеск потухающего взора, в неявном лунном свете переливающийся не кровью, а плавленным золотом, в котором Уилл видел свое стремительно темнеющее отражение в качестве последнего прощального подарка. Это было невыносимо, и никакие раны не могли сравниться с пониманием того, что спустя несколько пронзительно долгих и леденящих минут, они потеряют друг друга навечно и опадут на дно, разомкнув руки. Происходящее не походило на ту картину безмятежной и мгновенной смерти, которую ранее рисовало сознание, когда он делал шаг со скалы. И это был луч все той же надежды, сделавший оборот вокруг солнца и вернувшейся со светом спасения в протянутых ладонях.

До берега было так близко и так отчаянно далеко для двух тяжелораненых людей, которые едва держались на волнах в ледяных объятиях беспощадной воды. Она то и дело захлестывала с головой и заставляла глотать соль, которую они слизывали с губ друг друга в те моменты, когда волны подталкивали их ближе к каменистым неровностям дна. Ночной осенний воздух леденил кровь, но адреналин будоражил ее, бил участившимся до гонга громом где-то в центре головы и разгонял сердечный ритм почти до критического. Пульс, вес тела рядом, озноб и боль смешались в адский коктейль, который Уилл пил сквозь крепко сцепленные зубы, пока медленно шел такой короткий, и в то же время бесконечный путь до небольшой яхты. Казалось Ганнибал отчасти подозревал о возможном исходе, поскольку она оказалась пришвартована на максимально близком от утеса расстоянии, словно заждавшаяся охоты гончая. "Лелап". Отчасти размытый взор Уилла прошелся вдоль темного борта, чтобы поймать взглядом позолоченную надпись названия и с трудом улыбнуться, отчего правую щеку тут же окатило обжигающей болью. Не первая и наверняка далеко не последняя его рана. Их тела давно представляют собой площадку для междоусобных битв и шрамов, оставленных кем-то другим в этой бесконечной череде противостояния. Думать сейчас о грядущем или о том, что ждало впереди, сил у Уилла не было: практически все он отдал в борьбе с океанскими водами и Драконом, и тот жалкий остаток в итоге следовало приберечь для конкретных целенаправленных действий, если они действительно собирались выжить. Разум путался во времени и числах, однако электронное оснащение яхты успело показать половину первого ночи, а значит на все последние действия с момента появления Долархайда ушло чуть более получаса, которые для них растянулись словно на сутки тяжкой борьбы. Уилл плохо помнил, как вывел судно в открытый океан для того, чтобы оно легло на проложенный курс: им следовало отойти от берега на максимально возможное расстояние. По слабым подсчетам его уже отключающегося мозга, силы полиции и ФБР смогут найти дом и тело примерно за сутки, если им повезет, то за двое - после отъезда с места расстрела накануне, они отключили рации и радары в машине. Фора в двадцать четыре часа звучала обнадеживающе, особенно с учетом того, что следы их борьбы вели на край скалы и не оставляли места для домыслов. Еще как минимум сутки до начала отлива и работы подводных служб... Уилл поздно заметил, что рассуждает не как уже бывший спецагент ФБР, а словно скрывающийся преступник. По факту так оно и было, но он решил оставить беспокойство и муки морального выбора на потом, когда его тело и мозг окажутся в состоянии рассуждать здраво. А пока, обессиленный, он едва не упал рядом с Ганнибалом, чтобы помочь им обоим добраться до каюты. Перевязку он уже не помнил, полностью отключившись лицом вниз и вдыхая почти позабытый, но такой знакомый любимый аромат, от которого его разум мгновенно впал в экстатический анабиоз.

Ему снился негромкий перезвон колоколов кафедрального собора и полная голубей Пьяцца дель Дуомо, где они вдвоем купались в лучах закатного солнца, облаченные им, словно ангельским сиянием.