Шум за дверями внезапно стих. Олимп остался по ту сторону — воющий, ликующий, пьяный, сосредоточенный на своих желаниях. За спиной у Афродиты осталось тяжёлое дерево створок и шаги того, кого теперь ей следовало называть мужем. Перед ней — камень, стены и пламя, и это все, что осталось от её свободы.
Афродита оказалась посреди чужого пространства, раскинутого перед нею, как поле битвы, где её уже лишили права на оружие. Она была заложницей обстоятельств, жертвой в игре, которую затеяли Зевс и Гера, и она проиграла, даже не сделав ни единого хода.
Огонь от факелов отбрасывал тени на мрамор, делая камень зыбким, словно это был призрак. Афродита чувствовала жар, ощущала, как его плотная волна поднимается от тела Гефеста, словно от пылающих огней, что горели у стен. Жар — но не от страсти, нет. Этот жар был напоминанием ей: здесь всё чужое, даже воздух, даже она сама.
Платье, тонкое, как дыхание ветра, соскользнуло с плеч, открывая белоснежную кожу. Афродита знала, что смотрится сейчас как идеальная статуя, которую сами боги могли бы вырезать из белого камня, но в отличие от мрамора она дышала. Жила. И пылала — не огнём, а гневом.
Тот, кто только что так бесцеремонно бросил её на плечо и унёс прочь от глаз бессмертных, стоял теперь напротив — сдержанный, молчаливый, каменный, как сама скала, в которой он прятался от богов и их притворства. Гефест смотрел на неё, но не с вожделением, не с притязанием, не с ощущением триумфа.
Он смотрел с пониманием.
И в этом взгляде было всё, что она не могла выносить. Лучше бы он смотрел на нее с вожделением или ненавистью, но только не с пониманием!
Только что Гефест провёл костяшками пальцев по её щеке — не как муж, а как человек, пытающийся найти в ней нечто живое, нечто настоящее. Но это настоящее предназначалось не ему. Впрочем, он и не требовал любви, а лишь уважения.
И тогда Афродита рассмеялась.
Тихо, горько, коротко — как человек, который уже перестал бороться и теперь смеётся лишь тому, насколько изощрённой может быть воля судьбы.
— Уважение? — её голос был хриплым, севшим от вина и злости, но звенел, как сталь, — Ты хочешь, чтобы я уважала тебя, как палача уважают за его чистую работу? Или как охотник уважает пойманного зверя? Или, быть может, как сосуд уважает руку, что вылепила его из глины?
Каждое слово Афродита бросала ему в лицо как удар. Она шла к нему, и каждый её шаг отмерял расстояние между жизнью и пленом, в котором она теперь оказалась. Красивейший полупрозрачный наряд струился по полу, а идеальные локоны спутались, но это её не волновало.
Гефест молчал, и от этого внутри становилось только холоднее.
— Я богиня любви, Гефест. Я чистое желание, страсть, выбор. Я не награда и не приз. И уж тем более не подачка от тех, кто слишком боится моей свободы. — Она подошла к нему вплотную, взгляд вперился в его лицо как лезвие ножа. — Зевс думает, что запер меня в клетку, но он забыл, что у меня есть крылья.
Афродита подняла руку, скользнула пальцами по его груди, туда, где только что оставила след вина, капли которого были на ее пальцах, когда Гефест так бесцеремонно вынес ее из зала. След, который казался следом крови, который, быть может, никогда не смоется.
— Ты не виноват, что стал орудием их воли, — сказала она тише, и в голосе её уже не было гнева, только ледяная усталость, — Но не проси от меня того, чего я не могу дать. Любовь — не даётся по приказу. И уважение — тоже.
Афродита не отошла от него, но отклонилась и теперь уже снова казалась далёкой, как сам океан, из которого она родилась. А затем улыбнулась своему мужу, но это не была улыбка богини любви. Это была улыбка обречённой, тонкая, как грань между свободой и рабством.
— Если ты не враг мне — то и не становись им. Если ты желаешь уважения — заслужи его, дай мне свободу. Без силы. Без власти. Без прав. Ты хочешь огня? Что ж, ты получишь его.
Афродита подошла к столу, где стоял кувшин с вином. Наполнила кубок до краёв и осушила его до дна. Вино обожгло, но душу не согрело. Она с размаху опустила кубок на стол, и он разбился, словно хрупкая надежда на свободу.
— Я не полюблю тебя, Гефест, но я и не сломаюсь. И если ты думаешь, что мне нужна жалость — ты хуже, я чем думала. Я не пламя твоей кузницы и не металл, который нужно закалять.
Осколки ранили ее пальцы, но Афродита даже не обратила на это внимания. Она повернулась и пошла прочь, но затем остановилась.
Огонь плясал на стенах, отражаясь в её глазах алыми бликами — не теплом, не согласием, не подчинением, а лишь вызовом. Афродита оказалась спиной к дверям, к свободе, к Олимпу — и не сделала ни шага прочь.
Она могла уйти, могла оставить за спиной это пламя, хромого кузнеца, их неравный союз и униженную гордость. Могла вернуть себе видимость воли, ускользнуть прочь, как дым, как морской бриз, унося с собой свою ярость, обиду и гордость, но не сделала этого.
Афродита медленно обернулась — вся в отблесках пламени, словно сама выточена была не из пены морской, а из раскалённого золота, гибкого, текучего, опасного. Её шаги были мягкими, как у охотницы и точными. Между ними с Гефестом никогда не будет любви, страсти, страха. Только сила. Та, что не склоняет голову, даже если все вокруг требуют покорности.
— Ты хочешь уважения, Гефест? — её голос вдруг стал другим: глубоким, обволакивающим, как шелк, в нём больше не было холода, только жар и тяжесть тех слов, за которыми следует действие, — Хорошо, тогда прими его. Но не так, как тебе удобно, а так как я захочу.
Её пальцы вновь нашли ткань платья, легко сдвигая его вниз по плечам, обнажая кожу больше, оставляя тонкие следы крови на ней, словно вызов — себе, ему, всему Олимпу, что жаждал увидеть, как она падёт в этом браке. Но падать Афродита не собиралась, и покоряться тоже. Каждое ее движение было не подчинением, а актом силы, она не отдавалась, она всегда брала свое.
Афродита подошла к Гефесту, слишком близко, ближе, чем позволяла даже ненависть, и подняла руку, заставляя его голову опуститься к себе. В её глазах всё ещё плескался гнев, но под ним виделось другое: не желание, не страсть, а решимость. Сделать этот союз её, так, чтобы даже боги замолчали, не смея усомниться.
— Если ты хочешь заключить этот брак — заключи его как равный. Не требуй от меня отдаться по долгу. Возьми — только если я позволю.
И Афродита позволила, поднялась на носки, коснулась его губ — не с нежностью, а как пламя касается кожи, проверяя, сгорит ли? Она не дрожала, не боялась, не отступала. Этот поцелуй не был любовью, но и не был местью, он был печатью и клеймом на судьбе. Гореть им теперь вместе.
Пир на Олимпе гремел за стенами, вино лилось рекой, смех звенел в золотых чертогах. Все ждали, что новобрачная будет сокрушена, сломлена, укрощена. Но Афродита стояла здесь, перед кузнецом, — богиня, что не склоняется.
Она обвила руками его шею, притянула к себе, и шёпот её был хриплым, но слова отчеканены четко:
— Если уж быть в оковах, то только золотых. И только тех, что я сама выбрала.
Даже богиня любви не была властна над своей судьбой, но она могла начать игру на своих правилах, верно? И если сам Зевс был подвластен ее чарам, то кто сказал, что этот кузнец сможет устоять?
Но ты ведь всё равно будешь рад меня видеть? Попытаешься схантить меня ещё раз-другой?
